Эрик-Эмманюэль Шмитт: «Цель литературы – сделать нас лучше, умнее, свободнее, интереснее, толерантнее»

57-летний Эрик-Эмманюэль Шмитт начинал с философии: в 1986 году он получил степень доктора наук и долгое время преподавал философию в Шербурге, Франция. Его первая драматургическая работа «Ночь в Вавилоне» вышла в 1991 году. Кроме пьес, Шмитт пишет рассказы, романы и сценарии.

Отечественный читатель не раз имел возможность познакомиться с творчеством франко-бельгийского автора: на украинском вышли его романы «Господин Ибрагим и цветы Корана», «Оскар и Розовая Дама», «Дитя Ноя». В этом году в «Издательстве Анетты Антоненко» на украинский перевели еще одно произведение Шмитта – составленный им в 2010 году сборник новелл «Концерт памяти ангела». Mind расспросил писателя о его творческих методах и работе над персонажами, об истинной цели литературы сегодня, а также о том, почему американскую литературу он любит значительно меньше европейской и почему визуальные образы не вытеснят слово .

– Как писатель, работающий с малой и большой прозой, драматургией, расскажите, пожалуйста, что вам дает та или иная форма? Почему вы не останавливаетесь на чем-то одном?

– Жанр выбираю не я, а мои персонажи. Они стучат в дверь моего воображения, оживая и рассказывая свои истории. Некоторые ситуации требуют пьесы, некоторые – романа, другие – новеллы. Я повинуюсь их воле. В начале карьеры, почувствовав природный талант к театру, я вздрогнул, поняв, что в идеале истории должны иметь форму романа: мог ли я быть романистом? Позже задавал себе другой вопрос: могу ли я быть новеллистом? Словом, каждый раз приходилось искать силы, чтобы придать форму каждой из историй. Многогранность моего письма связана с многочисленными источниками вдохновения. Это очень увлекательно! Я не знаю, чего потребуют от меня персонажи и ситуации в последующие годы. И дрожу. От страха и нетерпения.

– В XXI веке, где почти не осталось моральных или каких-либо других авторитетов, художникам как-то неудобно прибегать к назиданию или каким-то установкам для аудитории. Какой же тогда должна быть общественная роль писателя, с помощью каких рычагов он может воздействовать на читателя и надо ли вообще это делать?

– Для меня литература имеет цель, которая не является собственно литературой (я не сторонник теории «искусства ради искусства»). Цель литературы – сделать нас лучше, умнее, свободнее, интереснее, толерантнее. Я убежден, что с самого начала литература позволяла читателю познать себя, обучая его познавать других. Она заставляет читателя забыть об эгоизме, выйти за рамки своего «я», ведет его в путешествие, где не имеют значения время, пространство, пол и цвет кожи.

Хотя обычно ссылаются на философов, эссеистов, даже на идеологов, на мой взгляд, сила литературы значительно больше. Способами, присущими только ей – эмпатией, саспенсом, эмоциями, сентиментальностью, литература может пробудить интерес читателя, убедить его отказаться от предрассудков, попробовать узнать что-то, неизвестное ему. Одна из моих книг – «Месье Ибрагим», где говорится о дружбе еврейского мальчика с лавочником-арабом, во многих странах имела огромный успех, теперь ее изучают даже в колледжах. Это произведение проповедует толерантность, примирение между сторонниками двух различных религиозных традиций, сейчас эту книгу называют гимном толерантности. Будем откровенны: если бы я написал философский трактат о толерантности, кто бы его прочел? Несколько уже толерантных читателей... А этой повестью я задел миллионы людей, большинство из которых – нетолерантные – попали в ловушку истории, которая им понравилась.

– «Концерт памяти ангела» – сборник эмоций и слабостей. Однако в вашей авторской интонации нет осуждения, а присутствует, скорее, интерес исследователя. Почему вас привлекают недостатки? В чем их сила в контексте диалога с читателем?

– Я романист, а не судья. Эмпатия – мой собственный способ подавать персонажей, какими бы они ни были, хорошими или плохими. Таким образом, по моему убеждению, нет ни хороших, ни плохих. Что касается достоинств и недостатков, есть люди «преимущественно добрые» и «преимущественно плохие». Однако каждый способен как на лучшее, так и на худшее. Я спасаю всех своих персонажей, даже если их недостатки и сомнения очаровывают меня. Я обожаю заходить в лабиринты человеческой души – но чтобы исследовать ее, а не выбежать быстрее. И читатель блуждает этим лабиринтом вместе со мной – лабиринтом, который является мной, им, нами всеми.

– Для вас как ученого существует принципиальное различие между художественной литературой Европы и США? Справедливо говорить о психологизме первой и сосредоточенности на сюжете, действии второй?

– Я обожаю французскую литературу и значительно меньше люблю американскую. Мне кажется, что наша старая земля способна приютить различные виды письма и здесь будут интересны разные стили. В Соединенных Штатах на писателей давит много правил, и поэтому они все быстро уподобляются друг другу: объемистые книги (даже если сюжет лаконичен), обязательные гигантские описания (до исчерпаемости – меня же аж тошнит от этого), обязательные реалистичные диалоги, точное описание быта, сотканное из узнаваемых вещей и признаков (которые когда-то исчезнут и сделают эти книги нечитаемыми) и тому подобное. Что касается storytelling с накоплением перипетий, то я, конечно, не имею ничего против, поскольку  считаю, что важно развлечь читателя, дать ему стремление жадно двигаться дальше. Однако существуют тысячи способов заинтересовать – значительно менее неуклюжих. Не раз я на одном дыхании читал американский роман, торопясь узнать обещанную тайну, – и потом с раздражением швырял книгу, проклиная посредственность сути.

Фото institutfrancais-ukraine.com

– Более табуированной чем секс является тема смерти, о которой люди боятся говорить из-за вполне понятного страха перед неизвестностью. Почему вас не пугает эта тема? Почему вы решили связать ее с вопросом человеческого достоинства, как это было в «Оскаре и Розовой Даме»?

– Наше время больше, чем предыдущее, стремится поквитаться со смертью. Ученые, трансгуманисты, выдающиеся исследователи из Кремниевой долины клянутся, что им это удастся: конечно, вскоре смерть умрет. Я от этого радости не чувствую и не могу удержаться от определенной грусти, когда слышу подобные слова. Сколько печали в этом ожидании, сколько в нем незрелости! Отвергать смерть – это безумие, это не мудрость. Наш век старательно скрывает кладбища, осуждает похоронные обряды, избегает траурных одежд, химией глушит страдания и не вспоминает о смерти вслух. Если почитать газеты и послушать соотечественников, то умирают разве что в результате несчастного случая, то есть ошибочно. Даже если кто-то уходит в результате продолжительной болезни, считается, что медицина должна была ее победить.

То же со старостью – последним убежищем человечности. Ее просто терроризируют! Ведь старость, вопреки нашим иллюзиям, безжалостно показывает путь жизни. Поэтому все стремятся омолодиться, поэтому старых закрывают в специальных заведениях или больницах, с экранов и страниц журналов убирают морщинистые лица, показывая только исключения – не прекрасных старых, а старых, которые выглядят помолодевшими.

Я ненавижу саму мысль о том, что потеряю близких, меня не радует осознание того, что придется покинуть этот удивительный мир и уже не будет возможности наслаждаться преимуществами природы и искусства. Честно говоря, я вздрагиваю от мысли, что не прочитаю завтрашнего Пруста, не услышу новую Каллас, не увижу Ван Гога ХХII века, не почувствую наслаждения от весны. Но именно поэтому я наслаждаюсь всем этим сейчас! Именно от эфемерности, изменчивости красоты, пейзажей, жестов мне сжимается горло от волнения. Вместо того, чтобы говорить: «Я знаю, что смертный, и поэтому мучаюсь», я думаю: «Я жив и вдохновляюсь этим». Не стоит бояться того, что пугает. И тайна именно в этом. Именно в этом познание чистого, жестокого, сильного и одновременно слабого существования. Еще со времен античности философы утверждают, что не стоит бежать от смерти и думать о ней. Я хочу эту давнюю и очень верную мысль выразить по-современному: не теряйте возможности напомнить себе, что мы живы.

– У писателя есть возможность трансформировать реальность, создавать собственную. Попадали ли вы когда-нибудь в ловушки собственного воображения, чувствовали, что вымышленное заменяет реальное?

– Когда я пишу о герое, который хромает, то прихрамываю и сам. Если мой персонаж немой, то близкие замечают, что я молчу. Если он экстравагантный, я также шокирую людей. Словом, я позволяю персонажу поселиться в моих души и теле так, будто он у себя дома. Случалось, что я уже не замечал границы между реальностью и воображаемым миром. Когда я писал La Part d'Autre, роман о Гитлере, то должен был описать жизнь в траншеях Первой мировой; и я решил рассказать об опасности звуками – звучанием пуль, выстрелами пушек, взрывами бомб и гранат. Как-то, прогуливаясь со своими маленькими племянниками, я услышал на улице свист, который принял за свист пули, и крикнул: «На землю!», бросившись на тротуар. А это просто велосипедист притормозил.

– Как по-вашему, что писатель XXI века должен уметь лучше: коммуницировать с внешним миром, читателями  или производить новые смыслы? Насколько вообще уместно говорить о поисках и ожидании каких-то новых художественных направлений, учитывая тысячелетнюю историю литературы?

– Писатель бежит за двумя зайцами, бегущими в противоположных направлениях: за тем, что изменится, и тем, что не меняется. Мы, писатели ХХ века, описываем специфику современного мира, положение нынешнего человека, сосуществование с миром, который потребляет и коммуницирует, как никогда раньше – и в то же время ищем инварианты, то, что было всегда и везде, словом, то, что лежит в основе гуманизма .

Лично я сторонюсь литературных течений и не верю в какие-то особые авантюры. Конечно, когда я говорю, то хорошо осознаю, в какое время живу. Для меня писатель – это прежде всего темперамент, чувственность, тело, личная история, голос, взгляд. Конечно, он принадлежит своей эпохе, однако своим писательским талантом преобладает над ней.

– Как вы считаете, в ближайшем будущем визуальный образ заменит слово?

– Я в это не верю. Образ, картинка все больше демонстрируют бессилие, недостаточность: они плоские, их можно подделать, а гипнотизируя зрителя, они становятся опасными. Сама по себе картинка может зацепить, но не заставит мыслить. Ничто не заменит слово, фразу, изложение мыслей. Мы движемся к миру образов, с которыми будем дискутировать с помощью слов!

– Если обобщить все ваше творчество, какой бы лейтмотив вы для него выбрали?

– Путешествие в человечество со стремлением понять. Возможно, даже путешествие в человечество с желанием еще больше полюбить его.

Благодарим за содействие в создании интервью и перевод Иванну Рябчию.